«Самое страшное и самое лучшее в моей жизни — война»: Александр Янклович — об СВО и российских потерях

В телеграм-канале депутата Саратовской областной думы Александра Янкловича 30 сентября появилось сообщение о том, что 18 сентября приказом главы Росгвардии он отправлен в отставку в связи с достижением предельного возраста нахождения на военной службе и возвращается в облдуму на пост главы комитета по делам ветеранов. Подполковник Янклович находился в зоне спецоперации на Украине ровно год — с 19 сентября 2023 года.

Мы встретились на автовокзале, где депутат провожал на СВО группу бойцов, приезжавших домой в отпуск. Два автобуса со скромными табличками «СВО» на лобовом стекле. Несколько десятков парней и мужчин разного возраста. Кто-то обнимается с друзьями и громко хохочет, кто-то в стороне тихо общается с женами и подругами, целуют детей. Церемония, если ее можно назвать таковой, прощания длится буквально несколько минут, после чего военнослужащие быстро грузятся в автобусы и уезжают. Рыдающих нет, но глаза женщин блестят. Мы также быстро садимся в черный «УАЗ-Патриот» с водителем.

— Как чувствуете себя, отправляя ребят на фронт?

— Как сказать? Двоякое чувство. С одной стороны, рад, что мы можем мальчишкам хоть чем-то помочь, хотя бы с транспортом. С другой стороны, понимаешь, куда они едут, есть сопереживание родственникам, тем более когда у самого сын там воюет.

— А у вас там сын?

— Да, у меня сын там с самого начала, с первого дня спецоперации, он кадровый военный, был тяжело ранен. Сейчас восстановился, уже получил медаль за отвагу.

— И после ранения вернулся?

— Да, он уже восстановился, потом заехал туда заместителем командира отряда спецназа, он сейчас там находится, в ноябре выйдет. У него за это время дочка родилась, а он ее еще не видел. Пока я ее папа. Тяжело.

— Когда вы смотрите на бойцов, понимаете, что не все из них вернутся?

— Вообще такие мысли я стараюсь не допускать. Вернуться должны все. Но война есть война, и поэтому…

— То есть какой-то психологический блок, наверное, пытаетесь выстроить?

— Блок — это, наверное, немного неправильно. Чувство сознания, сопереживания всё равно есть. Но пытаешься как-то себя успокаивать. Вот завтра будет мероприятие, занесение на памятник имен погибших. Там, конечно, понимаешь, что люди уже не вернутся, и единственное, чем ты можешь помочь, это сохранить их память.

А сегодня… У ребят появилась возможность приехать в отпуск, отдохнуть, у нас есть возможность им помочь, сюда доставить бесплатно, быстро, что самое главное, потому что добираться с новых территорий самостоятельно затруднительно.

Время на дорогу по закону о статусе военнослужащего представляется один раз, а бойцы в отпуск приезжают два-три раза в год. Большинство из тех, кого мы сегодня провожали, уже третий раз были в этом году. Для них дорога — это часть отпуска.

Чтобы они не теряли время в отпуске, а напрямую сели и от части доехали до дома, мы предоставляем им транспорт. Так же и обратно.

А что чувствую? Сложно сказать. Буря эмоций была, когда первых встречали, кто в отпуск приехал. А сейчас, когда сам уже год там пробыл, воевал, относишься к этому… С завистью, что ли.

— С завистью?

— Потому что у меня не было возможности, чтобы мне кто-то дал автобус и я сюда приехал. Мы же не всем подразделениям помогаем, у нас их много в области. Мы помогаем мобилизованным нашим, мобикам. А я-то кадровый.

— А вы вообще как там оказались? Я так понимаю, что по возрасту вы уже не проходили, вам уже 50 было в прошлом году (согласно ФЗ «О воинской обязанности и военной службе», предельный возраст пребывания на военной службе для подполковника — 50 лет. — Прим. ред.).

— У нас до 50 включительно можно было уйти, в сентябре меня призвали, а в октябре у меня был день рождения — 51. Была еще возможность на год продлить контракт, я ей воспользовался. А так я только с пятой попытки ушел.

— То есть вы настойчиво хотели туда?

— Ну конечно, конечно.

— Как военнослужащий ощущаете свою причастность к этому?

— В смысле? Я кадровый офицер. У меня четыре военных поколения в семье. Я как могу остаться в стороне? Спецоперация в стране началась, у меня сын воюет. А я здесь? Нет, так и бывает. Хотя бы на год мне дали возможность поехать туда. Я и президенту писал, и директору Росгвардии, и командующему округом. В виде исключения мне разрешили подписать контракт на новую бригаду, я по своей специальности пошел. Я же офицер-спецназовец. Оканчивал факультет разведки спецназа в Питере. Служил в подразделениях спецназа, воевал и ушел в бригаду особого назначения, заместителем командира бригады по общественной безопасности. Это серьезная должность со всеми необходимыми допусками.

— Когда вы туда только приехали, за ленточку, какие ощущения были?

— Мы же с первого дня спецоперации помощь начали оказывать. У нас первый заезд был, когда мы в Гостомель заезжали с гуманитаркой.

— Какие впечатления были? Сильно отличается от чеченской кампании?

— Конечно! Вообще другая война. Абсолютно другая. Просто совершенно другая война.

— В чем разница? Технологичнее? Агрессивнее?

— Даже не в технологии дело. В Чечне была по большому счету контртеррористическая операция, когда мы боролись с террористами. Это не регулярные подразделения с авиацией, артиллерией, разведкой, беспилотниками. Я не говорю о новых видах вооружения, я говорю о самой психологии боевых действий. Если в первой и второй чеченской войнах важную роль играли внутренние войска, ФСБ, выявлялись и уничтожались террористические группы. Не было линии фронта. Тут совершенно другое противостояние, в том числе информационное, политическое, экономическое. Это сражение на поле боя, где четкие линии фронта, серая зона, нейтралка, зоны боевого применения, первая, вторая, третья, красные линии, так называемая ноль.

— Ноль? Что это значит?

— Нулевой рубеж, крайний рубеж перед противником.

— Линия соприкосновения?

— Да, ЛБС, линия боевого соприкосновения.

— Можете сказать, где вы конкретно были там, на каких направлениях?

— Здесь особого секрета нет. Бригада создана всего год назад. Она в августе-сентябре прошлого года формировалась. Штатная структура очень большая, со своими танковыми подразделениями, артиллерией, БПЛА. Бригада непосредственно донецкая, название «Стальная бригада». Название произошло из-за того, что до 1961 года город Донецк назывался Сталино. Но не от имени вождя, а еще в 20-х годах прошлого века там варили очень качественную сталь и назвали так город. Поэтому бригада Стальная. Пункт постоянной дислокации бригады — Донецк. Планировалось ведение боевых действий именно в Донецкой Народной Республике, но обстановка поставила нас немного в иные условия, и бригада начала выполнять задачи на Белгородском направлении, на Харьковском.

Бригада стоит на первой линии. То есть мы держим определенный участок Харьковской области. Это город Волчанский. Выполняем задачи по обороне государственной границы в Белгородской области. Часть ребят сейчас находятся в Курской области.

— Их перевели туда?

— В качестве оказания помощи, да. Я был руководителем одного из пунктов управления артиллерии, применения БПЛА там, на месте. Полевая задача с начала января до июля, до момента пока в отпуск не ушел, непосредственно там.

— А вы же пока были там, по-моему, несколько раз в Саратов приезжали?

— Да, приезжал. Дело в том, что мы хотим или не хотим, но у военнослужащих большие отпуска там. И финансисты очень четко за этим смотрят, чтобы хотя бы по чуть-чуть отгуливали. Поэтому я попросил специально, чтобы отпраздновать 9 Мая, но приехал, и меня отозвали. Дважды я приезжал в январе, в марте-апреле, и дважды меня вызвали. А уже в июле уехал и, получается, до конца. Перед увольнением я уже отгулял всё, что положено мне.

Мы приезжаем в офис Саратовской ассоциации героев на улице Посадского, проходим в кабинет. На стенах — фотографии бойцов, флаги, автомат… Отмечаю, что выглядит, конечно, интересно, но было бы лучше, если бы всего этого не было.

—  Вся история мира состоит из войн, если что. Хотим мы этого или не хотим, — говорит депутат. —  И всегда есть люди, которые призваны защищать, служить в армии. Без этого никак. Кто-то пашет, строит, кто-то коров доит, кто-то наукой занимается, а кто-то должен защищать.

— Есть такое мнение, что многие люди, находящиеся в политике, около политики, в исполнительной власти, пошли на СВО, чтобы получить статус участника боевых действий и чтобы стать, как выразился президент, «новой элитой».

— Это мнение обывателя. С какими бы целями он туда ни шел, какую бы цель перед началом поездки туда он ни ставил, там, поверьте мне, всё моментально меняется. Там он либо становится настоящим защитником, либо мертвым, если уж так прямо говорить. Другого просто не бывает. Там очень быстро всё меняет людей. Знаете, мне понравилось, как сказал Константин Симонов в «Живых и мертвых». Там персонаж, генерал Федор Серпилин, сказал, что война — это ускоренная жизнь: «И в жизни люди помирают, и на войне — то же самое, только скорость другая».

Вы знаете, война очень сильно людей меняет. Казалось бы, пошел туда из корыстных побуждений, а вернулся настоящим воином. Если ты идешь в зону СВО для того, чтобы получить статус какой-то, либо двинуться дальше куда-то по службе, либо получить какие-то преференции, то лучше не делать этого. Ничего у тебя не получится. Всё равно ты поймешь, что это всё неважно. Неважно, что у тебя было до СВО, неважно, что у тебя было до фронта. Важно, что у тебя там. Как ты проживешь сегодняшний день, сумеешь ли ты выполнить задачу и останешься ли ты живым, вот что важно. Остальное настолько неважно.

Причем, когда мне говорят: «Да, они там где-то в штабе, в тылу отсидятся». Я раскрою небольшую статистику, у нас потери в прифронтовом тылу не меньше, чем потери на передовой.

— Почему?

— Артиллерия, дроны, удары по пунктам управления. Охота за машинами подвоза. Я понимаю, почему вы задаете этот вопрос, и попытаюсь объяснить слепому, что такое солнце. Там люди совершенно по-иному воспринимают реальность. На сегодняшний момент у подавляющего большинства единственное, в чем мы с вами совпадаем, — желание, чтобы это быстрее закончилось. Они готовы всё положить, чтобы это закончилось однозначной победой. И их единственная просьба, чтобы заднюю не давали. Столкнувшись с тем, что они там видят, они понимают, что, если мы остановимся сейчас на полпути или дадим хотя бы малейшую передышку, это возобновится в ближайшее время с большей силой. С этим будет справиться гораздо тяжелее, чем сейчас.

Да, у нас была куча ошибок. Мы не были готовы к определенным вещам, но сегодня бойцы не только научились воевать, поняли, как это делать, они активнейшим образом это делают. Понимаете, сегодня выковался новый пласт от бойца-штурмовика до командующего армией. Да, еще куча проблем у нас есть, и никто не говорит, что их нет, но, если сравнить армию, которая начинала СВО, армию, которая была в середине, когда только пришли мобилизованные, и армию, которая сегодня, это небо и земля. И сегодня настроение у бойцов одно: быстрее бы всё закончилось нашей победой.

— Как вы понимаете победу?

— В данном случае победа, не только я ее так понимаю, — это не разгром страны, Россия ни одну страну не разгромила. И после нашей победы возродились Германия, Польша, Чехословакия и многие другие страны, через которые прошел наш солдат. И возродились не хуже, просто были очищены от нацизма, который там был. На сегодняшний день победа, на мой взгляд, это создание таких условий, при которых нашей стране с этой территории ничто никогда не угрожало бы. Чтобы жители, которые там проживают, наши, русские, ничего никогда не опасались. Чтобы это была мирная, процветающая, дружественная нам территория. В каком статусе она будет, я считаю, что это должны определять жители, которые живут на этой территории, а не кукловоды, которые сегодня там находятся.

Я вам приведу пример. Похожий пример приводил президент, но это из моей практики. Когда во время майского наступления на Харьковском направлении был окружен один опорный пункт противника, бойцам предложили сдаться. Они сказали, что сдаваться они не будут, так как они воюют за свою землю. Им пофиг на Зеленского, они здесь живут и готовы драться. Но в результате переговоров мы пришли к общему мнению и ребята перешли на нашу сторону.

— Часто такое происходит?

— Нет. Это был на моей памяти единственный случай. К сожалению, воюют очень упорно. Дух очень сильный. Ничем мы друг от друга не отличаемся. Это по факту гражданская война. Их с нами стравили. Я только сейчас начинаю понимать, что для меня было тяжело осознать, как Гитлеру с 1933-го до 1939-го, за шесть лет удалось свою нацию так накрутить, чтобы Германия стала фашистской Германией, появились концлагеря и всё остальное. Вот вам, например, Украина. Это пример политических манипуляций, психологических технологии и многих вещей, когда просто стравили два народа.

И, извините меня, когда вы живете в квартире, у вас сосед за стеной буянит, с топором выскакивает и угрожает вас постоянно убить, и тут вы узнаёте, что сосед купил ружье. Надо что-то с этим делать. И неважно для вас по большому счету, кто соседа научил.

— Вы частично уже ответили, но мне всё равно интересно. Государство очень много тратит средств на поддержку военнослужащих, на зарплаты. На ваш взгляд, какой процент ребят, которые отправляются туда добровольцами, едут туда за деньгами?

— Я уже говорил, неважно, какая у тебя была мотивация, когда уехал. Грубо говоря, мотивация твоя — ехать за деньгами. Я хочу ехать за деньгами, хочу зарабатывать. Ты поехал. Но в процессе ты всё равно становишься воином.

Хотя я вам могу рассказать одну историю, грустную на самом деле. В одном из подразделений, мне рассказал один из его командиров, был очень неплохой боец, доброволец. Это было еще до мобилизации. Пришел боец, ему порядка 45−46 лет, то есть уже возрастной. Но он настолько добросовестный, настолько всё выполнял четко, качественно, он везде старался идти первым. Он постоянно рвался вперед, подбивать, уничтожать технику противника. Просил, чтобы это всё зафиксировали. Очень скрупулезно относился ко всем выплатам. Он каждый раз приходил к командованию и спрашивал, скажите, сколько я получил. И была мысль, что он приехал за деньгами, потому что он очень пекся о финансах. И возникла одна ситуация: нужно было идти вперед, и шансы у этой группы были невелики. Он вызвался, пошел вперед и погиб.

И когда открыли его личные вещи, там лежало письмо командиру части. Письмо прочитали. Оказалось, что у мужика умерла жена, у дочки рак в какой-то степени и лечение можно произвести только где-то в Германии. Он собирал деньги и отправлял, копил дочке, чтобы та выжила. И он к командиру обращался, чтобы все деньги отправили ей. Можно сказать, что человек поехал за деньгами? Когда командир это прочитал, он сказал: «После СВО уйду в монастырь». Для мужика личные деньги ничего не значили. И таких случаев, я уверен, много.

— Российские потери занижаются?

— На сегодняшний день у нас сложилась такая система, что скрыть потери невозможно. Вы попробуйте сегодня на наш памятник кого-то из погибших не занести. Родственники моментально возмутятся. А теперь попробуйте родственнику любому, если в течение двух или трех недель боец не выходит на связь, объяснить, почему боец не числится пропавшим без вести? Попробуйте это сделать.

У нас извещение приходит в определенные сроки. Всем, от командира взвода до командира части включительно, вменяется в обязанность отчитываться. Если боец отсутствует какое-то время в зоне командования, что это может быть? Самовольно оставившие часть, без вести пропавшие, погибшие. Естественно, проводится розыск, выясняются обстоятельства, дается командиру на это определенное количество времени по каждому. Опрашиваются свидетели, кто видел, когда последний раз, где был, на каком маршруте. Проводится служебное расследование. После чего принимается решение об оповещении близких и родственников. Это делается в обязательном порядке. У нас существуют четкие понятные приказы и регламенты для командиров, что необходимо делать в том или ином случае.

По поводу пропавших без вести, это самая сложная ситуация и самый тяжелый вопрос, который сегодня волнует на самом деле. Знаете, когда в поле боя оставался противник, очень много ребят, погибших, оставалось там, часть ребят попадала в плен, часть раненых не могли эвакуироваться по той или иной причине и погибали. Обнаружить их и вытащить не всегда была возможность. Хотя сегодня очень активно работают поисковые группы тех территорий, которые мы сейчас освобождаем. Производится обмен телами. Пополняется генетический банк данных в нашем Ростовском центре судебно-медицинских экспертиз, куда родственники пропавших без вести могут обратиться и по генетике определить своих бойцов. Иногда бывает так, что определить среди погибших, кто из них кто, очень тяжело. Либо это мощный взрыв, либо тело сгорело, либо еще что-то. Бывают случаи, когда без вести пропавшие находятся в плену.

— Просто, может быть, количество погибших не афишируется?

— Нет, так не бывает. Есть БЧС (боевой и численный состав. — Прим. ред.), военный состав подразделений, в отделениях и взводах это называется строевая записка, в ротах это форма № 1, которая ежедневно заполняется и подается командирам. Сколько у тебя человек в наличии, сколько у тебя человек где находится. Понимаете, это невозможно скрыть. Это всё находится под проверкой военной контрразведки и, соответственно, военной прокуратуры. Это невозможно скрыть. Вопрос в том, что публикация этих сведений в военное время запрещена.

— Я об этом и говорю, что очень вероятно, мы не знаем, какие у нас потери.

— Мы — это кто?

— Мы — простые горожане.

— Родственников обязаны оповестить. А при сегодняшних технологиях, давайте уж быть честными, боец минимум раз в месяц, а то и несколько раз в месяц связывается с родными. Боец, как правило, денежные средства, поступающие ему на счет, отправляет родственникам. Если что-то вдруг происходит, родственники начинают поднимать структуры, в том числе и те, одну из которых я сейчас возглавляю. Это работа постоянная. У нас целая общественная организация и телеграм-канал, есть специальные ребята, у меня девочки, которые занимаются конкретно пропавшими без вести. Оказывают помощь, мониторят украинские сайты, помогают в поиске, разъясняют родственникам, что делать.

— У меня как раз следующий вопрос. Что делать родственникам, которые не могут найти близких?

— По-разному могут. Я знаю семью, где боец пропал без вести, родная сестра знает, а маме не говорит специально, у мамы слабое сердце. Такое тоже бывает. Конечно, есть алгоритм поиска определенный, есть алгоритм опознания, там необходимо написать ряд заявлений. Если кому-то это интересно, пожалуйста, через телеграм-канал к нам обращайтесь либо непосредственно в комитет. Мы помощь такую окажем, практическую. Помимо этого, у нас создан Фонд защитников Отечества, который тоже оказывает юридическую помощь близким родственникам.

— Кстати, Фонд защитников Отечества, как вы оцениваете его работу?

— Абсолютно нужная структура.

— Знаете же историю с Никитой Буркиным, которому не помогли?

— Вагнеровца?

— Да, да.

— А вот вы с чего взяли, что ему не помогли?

— От Ирины Алешиной (общественница Ирина Алешина обнародовала историю сотрудника ЧВК «Вагнер» Никиты Буркина, который стал жертвой мошенников и оказался на улице. — Прим. ред.).

— Эта ситуация начала развиваться гораздо раньше Алешиной. Чтобы вы понимали, сейчас я дам почитать один документ.

Александр Янклович находит в смартфоне переписку и протягивает гаджет, прочитать сообщение. Там отчет, датированный 2023 годом, в нем говорится, что Никите Буркину пытались помочь с документами, но он по различным причинам, в том числе личного характера, не являлся в фонд.

— Я не говорю, что то, что он сказал, неправда, но и у ребят из фонда своя правда. А истина одна.

— Когда СВО закончится, люди начнут возвращаться с психологическими травмами. Государство сможет переварить такое количество вернувшихся? Потому что такого масштабного конфликта у нас очень давно не было.

— Да, сегодня количество ребят, которые там находятся, намного выше, чем прошло через Чечню. По нашим оценкам, предварительно, у нас только из области от 30 до 40 тысяч человек, которые уже прошли СВО или там сейчас находятся, или так или иначе были связаны с этим. Мы говорим сегодня о психологических травмах, о ПТСР так называемом? Сколько ребят таких с ПТСР?

Одна из задач комитета, который я возглавляю в областной думе, в том числе оказание помощи социальной и психологической реабилитации для ребят. Мы к этому готовимся, на самом деле. Я приглашал специалистов, военных психологов, психиатров, социологов. К чему мы пришли со специалистами? Первое, что нужно будет этим мужчинам, когда они будут возвращаться, — какая-то работа. Там люди отвыкают от такого понятия, как деньги. Там их тратить нельзя, ты не понимаешь, сколько зарабатываешь. То есть социализация в виде устройства на работу, обучения, переобучения и всего остального. Приблизить их к тем зарплатам, которые они получают сейчас.

Но самое важное ребятам, которые придут оттуда, показать, что они нужны.

— Это же самая большая проблема. Это и после Вьетнама было в США, когда люди возвращались и не чувствовали себя нужными.

— Давайте не сравнивать США и Россию. Абсолютно разный менталитет. У нас бойцы, возвращающиеся оттуда, защитники. А у них бойцы, воюющие за дядю Сэма, за деньги. Это разные вещи. Я вам серьезно говорю, это по факту. У них нет героев. Случаев массового героизма, как у нас, их нет вообще. А слова «умираю, но не сдаюсь» написаны только на русском языке.

Сказать, что не будет ПТСР, нельзя. Оно будет. Оно было после Афганистана и было после Чечни, и будет здесь. Весь вопрос в том, что, первое, выявить этих ребят. Нужна психологическая реабилитация. Когда человек привык жить под огнем, привык жить в стрессовой ситуации, постоянно на адреналине, здесь, естественно, ему будет этого не хватать. Либо, наоборот, он будет пугаться верхних этажей и смотреть на птиц как на квадрокоптеры. Это тоже отклонения их нужно выявлять и корректировать.

— Как?

— Мы разрабатываем методики, но озвучить их пока не могу. Вы представляете, они за два года, особенно командиры рот, командиры батальонов, командиры полков, замкомандира, начальники штабов, они настолько уже научились управлять, подчиняться, работать в команде. Они будут незаменимыми специалистами от глав сельских поселений до руководителей каких-то направлений. Поэтому что значит переваривать? Это огромный кадровый резерв. Кто-то по своим направлениям пойдет работать в школы. Кто-то пойдет работать в техникум, кто-то пойдет учиться, кто-то сам скажет: «Ребята, идите на фиг, я буду дома, у меня есть своя специальность, я пошел работать».

— Что скажете о людях, которые возвращаются из тюрем, получают помилования и начинают снова совершать преступления?

— То, что заключенным сегодня дается возможность заключить контракт с Министерством обороны для оказания помощи в специальной военной операции, тем самым получив амнистию, это абсолютно правильное решение. Почему? Чем эти люди хуже? Они все идут добровольно. Они готовы защищать Родину. Нужно понимать, что мы должны относиться к ним как к нормальным людям. Простым, обыкновенным вернувшимся оттуда людям. Но, если он после этого рискнет нарушать закон, снова пойдет на преступление, он снова станет преступником. И от этого ничего не изменится. И вернувшийся оттуда мобилизованный, контрактник либо заключенный — для нас абсолютно никакой разницы. Он вину искупил, он амнистирован законным государством. Кто-то, допустим, считает это неправильным, они должны сидеть в тюрьме и так далее, а я считаю, что таким людям нужно дать шанс. Почему нет? Весь вопрос в том, что сегодня существуют градации, с какими статьями туда не берут. Здесь, возможно, какие-то перекосы и были в свое время, дали возможность серийным убийцам уйти, я был против категорически.

Но сегодня нельзя уходить педофилам, по статьям сексуального насилия. Там целый ряд статей, по которым нельзя. Поэтому я множество ребят знаю, кто оттуда вернулись и которые вполне нормальными членами общества стали. И многие из них, кстати, заключив контракт, снова уехали туда.

— То есть СВО их поменяла?

— Я опять пытаюсь слепому объяснить, что такое солнце. У меня третья война. Первая — с начала до конца, вторая — с начала до конца. Вот эта украинская кампания у меня третья. И если меня спросят, что в моей жизни было самое страшное и что самое лучшее. Я отвечу одним словом — война. Она и самая страшная, и самая хорошая. Там я приобрел лучших друзей. Там же нет полутонов. Там есть черный, есть белый, есть друг, есть враг. Там никто тебе в спину не будет ничего говорить анонимно. Там нет религий и национальностей. Мы все бойцы одного подразделения. Мы все вместе доверяем друг другу. Там всё равно, кто рядом будет воевать: негр, грузин, еврей, мордвин, мусульманин, буддист, православный. Мы все одни. А для орков мы все — москали. Там чувство сплоченности, и, когда сюда возвращаешься, ты к человеку пытаешься так же относиться. А оказывается, что он негодяй и в спину плюет.

С другой стороны, война — это потеря друзей, это горечь, ранение, гибель. Это тоже страшно. Война — это горе. Самый большой ущерб она наносит мирному населению. И когда ты это видишь, это ужас, это страшно.

Бабушка у меня умерла, когда я уже депутатом был. И я до сих пор вспоминаю, когда начинались какие-то фильмы о войне, она просто уходила. Потому что вспоминать это очень тяжело. У каждого человека было в жизни что-то такое, что не хочется вспомнить.

— А вам нравится вспоминать?

— Да. Честно, да. Но не всё. Скажем так, были же светлые моменты. И гораздо больше. Вообще человеческая память — она так устроена, что мы постепенно от всего плохого избавляемся, а всё хорошее, наоборот, выходит наверх.